Фабианский памфлетист и драматург Джордж Бернард Шоу придерживался тех же взглядов. В работе «Фабианство и фискальный вопрос» он писал, что если протекционизм означает «продуманное вмешательство государства в торговлю» и «подчинение коммерческого предприятия национальным целям, то социализм ему не враг». Напротив, утверждал Шоу, социализм следует считать «ультра-протекционизмом». А в Германии государственные социалисты развернули яростную атаку на свободу торговли, что было частью большой кампании против laissez faire и «манчестерства».

Нужно признать, что многие сторонники централизации, особенно из числа левых, противились протекционистской логике разделяемой ими позиции. Свобода торговли взывала к интернационализму; к тому же политика низких таможенных тарифов обычно ассоциировалась с дешевым хлебом, а потому считалось, что она выгодна рабочему классу (как изменились времена!). Но энергия централизации была сильнее традиций и классовых интересов. В итоге судьбы коллективизма и протекционизма слились. В середине XIX в. просвещенные люди почти единодушно были сторонниками свободы торговли; к концу столетия протекционизм опять стал интеллектуально респектабельным.

После восстановления респектабельности протекционизма начался заметный откат от принципов свободной торговли на практике. В Германии прорыв произошел в 1879 г. с принятием бисмарковского «стального и ржаного» тарифа. Во Франции тариф Мелина поднял пошлины на сельскохозяйственные товары на 10—15%, а на промышленные — более чем на 25%. В 1880-е — 1890-е гг. ставки таможенных пошлин выросли также в Швеции, Италии и Испании. В США импортные пошлины были повышены во время Гражданской войны и оставались высокими до конца столетия; они дополнительно выросли в 1890 г. с принятием закона Маккинли. В Латинской Америке импортные пошлины постепенно повышались в последней четверти XIX в. В России пошлины всегда были чрезвычайно высокими и никогда не снижались.

Однако не следует переоценивать прямого воздействия возродившегося протекционизма на новую мировую экономику. Средние ставки таможенных тарифов выросли, но накануне Первой мировой войны были еще сравнительно умеренными: менее 10% во Франции, Германии и Великобритании; 10-20% вИталии; 20-30% в США; 20-40% в России и Латинской Америке. При этом таких нетарифных барьеров, как квоты или валютный контроль, еще практически не существовало. Протекционистские меры замедляли ход глобализации (и закрывали ей доступ в некоторые регионы и сектора промышленности), но не могли остановить ее полностью. Несмотря на препятствия, интернационализация экономической жизни успешно продолжалась в период перед Первой мировой войной.

Тем не менее продвижение в сторону протекционизма создало в международных отношениях атмосферу напряженности и конфликта. В утопии Беллами национальные плановики каким-то образом умудряются регулировать импорт и экспорт, не вызывая ни малейшего недовольства за рубежом. Но в реальности торговые ограничения неизбежно восстанавливают страны друг против друга. Когда из-за вмешательства правительства граждане одной страны лишаются возможности вести дела с гражданами других стран, нужно быть готовым к тому, что это вызовет раздражение за рубежом. Ведь в конечном счете это ведет к снижению уровня благосостояния в других странах. Высокие таможенные тарифы в одной стране душат экспортную промышленность других стран, а эмбарго лишает их необходимого сырья, промышленных товаров и капитала. Если зависимость от иностранных товаров или рынков достаточно велика, торговые ограничения могут стать вопросом жизни и смерти.

Влияние торговых барьеров на международные отношения огромно. В мире свободной торговли граждане одной страны могут использовать преимущества более широкого разделения труда с помощью мирной торговли. Но в мире с жесткими торговыми ограничениями подобные преимущества можно получить только посредством войны — силой ограничив суверенитет страны, отказывающей в доступе к нужным продуктам или рынкам. Свобода торговли делает войну экономически невыгодной; далеко зашедший протекционизм делает войну выгодной.

В конце XIX в. мрачные перспективы были уже достаточно ясны. Никогда прежде потенциал международной специализации в деле создания богатства не был столь высок, причем благодаря непрерывному потоку технологических достижений он с каждым днем увеличивался. Однако в это же время страны начали закрывать свои границы. Хотя уровень протекционизма был еще сравнительно терпимым, все почему-то были уверены, что торговые барьеры будут только расти. Гораздо хуже было то, что в безумной имперской гонке за захват новых территорий великие державы быстро укрепляли политический контроль над периферией. Казалось, что мир раскалывается на большие имперские блоки, более или менее изолированные друг от друга. Создавалось впечатление, что страны, контролирующие эти блоки, обретут высшую власть, а те, чья территория недостаточна для процветания в условиях изоляции, будут обречены.

В этих условиях кобденовский космополитизм выглядел безнадежно устаревшим. Расширение возможностей охватившего всю планету разделения труда вело не к эпохе мира. а, напротив, толкало страны к неизбежному и кровавому конфликту. Что вызвало столь чудовищный поворот событий? Ожидание того, что страны исходя из своих интересов закроют свои экономики для внешнего мира. А что питало эти ожидания? Растущее убеждение, что национальное экономическое планирование — это веяние будущего. Таким образом, стремление к централизации трансформировало наследие промышленной революции — из мира, свободного от войн, в мир войны. Будет вполне уместно назвать эту трансформацию промышленной контрреволюцией в международных делах.

Таким образом, промышленная контрреволюция обеспечила интеллектуальное обоснование для агрессивного национализма, империализма и милитаризма — для тех сил, которые в конечном итоге и привели к Первой мировой войне. Но связь между централизацией и силами разрушения глубже любых рациональных соображений. Как я пытался показать выше, вера в централизованный контроль выросла из глубинных импульсов — из глубокого чувства дезориентации, возникшего вследствие того, что все традиционные истины пасторальной цивилизации подверглись сомнению. Призывы к централизованному планированию были ответом на эту дезориентацию, потому что обещали с помощью политических действий восстановить сплоченность деревенской, общинной, жизни. Придерживаясь реакционных по своей сути ценностей, промышленная контрреволюция воспользовалась перспективами науки и технологии. Утверждая, что логика индустриализации требует централизации экономической власти, промышленная контрреволюция умудрилась оседлать разом и прогресс, и ностальгию по прошлому. Иными словами, она предложила иллюзорную программу «назад в будущее».

Мрачное предчувствие международного конфликта выражало ту же глубокую тоску по смыслу и общности, которую эксплуатировали сторонники централизованного планирования. В конце концов, нет более мощного стимула к сплочению, чем необходимость объединиться против общего врага. Коллективизм был достаточно привлекателен и тогда, когда его целью было процветание, но, когда речь зашла о войне, его привлекательность стала неотразимой. А постулировав, что для достижения экономического успеха требуется воинская доблесть, промышленная контрреволюция соединила — в сфере международных отношений — эти две цели в одну.

И здесь с помощью идеи «назад в будущее» контрреволюция подчинила себе дух эпохи. Играя на глубоко укоренившихся в человеке примитивных, варварских императивах племенной принадлежности, экономический национализм сумел преподнести этот атавизм под маской науки и прогресса. Согласно этой теории, именно наиболее развитые народы отличаются самой жесткой организованностью. Только они в состоянии достичь внутренней сплоченности, необходимой, чтобы полностью воспользоваться преимуществами индустриализации; только они обладают той дисциплиной, которая позволяет отразить внешнюю угрозу. Нередко все это украшалось дарвинистской риторикой. В коллективизированном мире будущего народы втянутся в борьбу за существование, и выживут только наиболее приспособленные (т.е. самые централизованные) .

В результате коллективизм и милитаризм стали взаимодополняющими силами. Агрессивный национализм требовался для того, чтобы получить и сохранить все преимущества коллективизма, а коллективизация экономики — для того, чтобы подготовить страну к военному конфликту. Эта базовая петля обратной связи породила великие трагедии диктатуры и тотальной войны.

Звенья цепи, соединяющей мечту о централизованном планировании с ужасами XX в., выкованы, в той или иной степени, усилиями большого числа весьма разнородных течений промышленной контрреволюции. Но наиболее пос -ледовательно и открыто и с наибольшими историческими последствиями этой фатальной логике следовали адепты государственного социализма в Германской империи. Программа Бисмарка свела воедино и соединила в себе все необходимые элементы: коллективизм во внутренней политике, протекционизм во внешней торговле и агрессивный национализм и милитаризм в государственных делах. Уильям Доусон, англичанин, сочувственно наблюдавший за происходящим в Германии, сумел выразить сущность нового рейха одной фразой: «Государственный социализм — это одновременно протест коллективизма против индивидуализма и протест национализма против космополитизма». Ведущие теоретики государственного социализма, так называемые «кафедральные социалисты», или «катедер-социалисты», были пламенными сторонниками воинственного национализма. Густав Шмоллер — пожалуй, наиболее яркий из них — резко отвергал идеалы Кобдена. Для него сфера международных отношений была неизбежно и непременно зоной нескончаемого конфликта:

Другой видный представитель государственного социализма, Адольф Вагнер, был еще более агрессивен. Вагнер утверждал, что «решающим фактором» в международных отношениях является «принцип власти, силы, право силы, право завоевания». Слабые народы, утверждал он, ждет «судьба всех низших организмов в дарвиновской борьбе за существование».

Шмоллер и Вагнер призывали Германию набраться решимости для грядущей битвы между народами. По этой причине они были ярыми сторонниками протекционизма в торговой политике. Вагнер, в частности, подчеркивал необходимость защиты немецкого сельского хозяйства из соображений национальной безопасности. Вопервых, зависимость от поставок иностранного продовольствия опасна в случае войны; к тому же протекционизм сохранит высокую численность крестьянского населения, которое является становым хребтом сильной армии.

Кроме того, оба ученых настаивали на агрессивной программе территориальной экспансии. Германия нуждается в расширении жизненного пространства, чтобы обеспечить высокий уровень благосостояния в эпоху обширных автаркических империй и иметь возможность расселять быстро растущее население. Шмоллер призывал к созданию немецкой колонии численностью 20 — 30 млн человек в Южной Бразилии. Вагнер, вторя ему, отвергал «необоснованные претензии, подобные американской доктрине Монро» как помеху немецкой колонизации. В дополнение к заокеанским авантюрам, Шмоллер и Вагнер предрекали Германии доминирующую роль в европейских делах. Оба считали необходимым распространение германской гегемонии на пространство, которое в кругах пангерманистов именовалось "Центральная Европа".

Чтобы занять положение, принадлежащее ей по праву, Германии в конечном итоге придется положиться на военную доблесть. Шмоллер писал, что «высокий уровень жизни английского рабочего был бы немыслим без британского морского владычества» и что Германия должна последовать примеру Британии и создать сильный военно-морской флот. Вагнер, со своей стороны, называл военную мощь «первой и самой важной из всех национальных и, более того, экономических необходимостей». Армия, провозглашал он, это «воистину производительный институт» в силу наличия «связи между национальной мощью, безопасностью, честью и экономическим развитием и процветанием».

Сочинения этих знаменитых профессоров проложили гибельный маршрут, приведший Германию к войне. Они и им подобные создали интеллектуальный климат, в условиях которого немецкие вожди приняли роковые решения, сокрушившие либерализм внутри страны и вызвавшие рост международной напряженности. Они поддерживали огонь безрассудного и агрессивного национализма, одурманившего немецкий народ и подтолкнувшего его к войне. Они осознали и установили связь между коллективизмом внутри страны и воинственностью на международной арене.

Наконец, они породили подражателей. Я уже говорил о том, как пример Германии и исходившая от нее угроза способствовали тому, что Великобритания начала проводить коллективистскую политику внутри страны под лозунгом «национальной эффективности». Аналогичным образом немецкое влияние изменило британский подход к международным делам. Потому что социальные реформы, проводимые во имя «национальной эффективности», были неразрывно связаны с возрождением империалистических настроений.

Связи прослеживаются в обоих направлениях. С одной стороны, социальные реформы, улучшавшие положение рабочего класса, рекламировались как способ усиления империи. Лорд Розбери, либеральный империалист и главный выразитель идеологии «национальной эффективности», доказывал, что «империя, подобная нашей, в качестве первого условия требует наличия имперской расы — расы энергичной, предприимчивой и неустрашимой». Но, продолжал он, «имперскую расу невозможно воспитать в до сих пор сохраняющихся трущобах и притонах». Одновременно в оправдание империи ссылались на то, что она необходима для поддержания уровня жизни рабочего класса. Никто не защищал эту идею с большей прямолинейностью, чем Джозеф Чемберлен, великий активист протекционистского движения за «реформу тарифа»: «Если бы завтра оказалось возможно, как этого явно желают некоторые, одним росчерком пера сократить Британскую империю до размеров Соединенного Королевства, то как минимум половине населения пришлось бы умереть от голода».

Как и в Германии, в Британии коллективизм во внутренней политике шел рука об руку с экспансионистской внешней политикой. Кобденовский идеал мирного сосуществования и невмешательства уступил место образу великой империи, поглощенной «борьбой за существование», — выражение, которое Джозеф Чемберлен постоянно использовал в своих речах. Британская империя — созданная, по знаменитому выражению, «в приступе рассеянности» — теперь воспринималась как желанная добыча, более того — как жизненная необходимость. В настоящий момент ее здоровье требовало централизации экономической власти. Иными словами, наличие внешней конкуренции требовало подавления конкуренции внутри страны.

В отличие от Германии Британия не поддалась соблазну экономического национализма. Чемберлен вел хорошо организованную кампанию за превращение империи в огромный, защищенный ввозными пошлинами торговый блок, и какое-то время казалось, что ему это удастся. Однако в самом конце он проиграл кампанию за голоса рабочего класса новым либералам, у которых империализм и социальная реформа сочетались с верностью принципу свободы торговли. Полная победа либералов на выборах 1906 г. положила конец затее с протекционистскими тарифами.

Но близость протекционистов к успеху породила за рубежом страх, что Британская империя вскоре захлопнет двери перед посторонними. В Германии эта перспектива способствовала развитию экономического национализма и милитаризма, что, в свою очередь, подстегнуло наращивание вооруженных сил в Британии. Уинстон Черчилль заметил по поводу этого увеличения вооруженных сил: «Адмиралтейство сделало заявку на шесть кораблей, экономисты предложили четыре, а мы в конце концов договорились о восьми». Когда Британия и Германия вооружились до зубов, можно было не сомневаться, что какое-нибудь случайное событие выльется в большое противостояние. Таким событием стало убийство 28 июня 1914 г. в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены.

Первую мировую войну принято рассматривать как трагическую случайность — бессмысленная война, в которой воюющие стороны не преследовали никаких практических целей (по крайней мере таких, которые сегодня имели бы для нас хоть какой-нибудь смысл); война, которой никто не хотел, но в которую все оказались втянуты благодаря разрушительной системе сложных альянсов. Это правда, что война разразилась именно в данный конкретный момент в силу на редкость нелепого стечения обстоятельств. Но на более глубоком уровне война была далеко не случай -на. Она была порождением идей промышленной контрреволюции — идей централизации, вылившихся в этатизм, идей этатизма, вылившихся в агрессивный национализм, националистических идей, вылившихся в планы войн и завоеваний.

В свое время немцы это, несомненно, понимали. Немецкие интеллектуалы, развивавшие идеи промышленной контрреволюции и добивавшиеся их реализации последовательнее и беспощаднее, чем кто-либо другой, очень хорошо понимали, за что воюют их соотечественники. Они приветствовали начало войны: она принесет отчизне славную победу в битве народов; она даст немецкому народу желанное место под солнцем. И она докажет, что немецкий путь — особый путь коллективизма и духа воинственности — превосходит узкий индивидуализм и мелочное торгашество британцев.

Профессор Иоганн Пленге, крупный специалист по Марксу и Гегелю, выразил эти идеи в опубликованной во время войны книге «1789 и 1914: символические годы в истории политической мысли». Согласно Пленге, начало войны ознаменовало новую «немецкую революцию», отвергающую либеральные идеи, которыми наводнила Европу Французскаяреволюция. Старомодные «идеи 1789 года», писал Пленге, представляли собой «в чистом виде ''идеалы лавочников", которые должны были всего лишь обеспечить частные выгоды индивидам». Новый порядок, воодушевленный «идеями 1914 года», «мобилизует все силы государства для сплоченного сопротивления произошедшей в XVIII в. революции разрушительного раскрепощения».

Пауль Ленш, депутат рейхстага от социал-демократической (!) партии, почти о том же писал в опубликованной в 1917 г. книге «Три года мировой революции». Интересно, что обращение Бисмарка в 1879 г. к протекционизму он трактует как поворотный пункт мировой истории:

Никто не определил «идеи 1914 года» с такой же грубой прямотой, как Вернер Зомбарт, унаследовавший кафедру Адольфа Вагнера в Берлинском университете. Зомбарт, начинавший как марксист, а окончивший жизнь нацистом (не столь уж редкое интеллектуальное путешествие), видел в войне конфликт между Нandlier ипd Нeldeп — лавочниками и героями. Война, писал он в 1915 г. в книге под таким названием, «необходима для того, чтобы не дать героическому мировоззрению пасть жертвой сил зла — ограниченного, презренного духа торгашества».

Апологеты германского милитаризма оказались пророками, хотя и не в том смысле, в каком им хотелось. Они оказались правы в том, что война приведет к триумфу «идей 1914 года» — идей коллективизма и агрессивного национализма. Но к триумфу этих идей привела не победа, а поражение кайзеровской армии. Армия была разбита, кайзер отрекся от престола, а германский рейх рухнул. Не сумев отвоевать место под солнцем, Германия была разорена, унижена, потеряла часть территории и была вынуждена выплачивать репарации.

Однако триумф «германской революции» (или, как я ее называю, промышленной контрреволюции) все-таки состоялся. Война и ее последствия придали новый импульс копившейся десятилетиями энергии централизации. Через четверть века после Сараево силы централизации добились таких огромных успехов, что оставался лишь один серьезный вопрос: есть ли границы у происходящего усиления государственной власти. Учитывая подъем тоталитаризма, наиболее разумным ответом было — нет.

Система управления военной экономикой стала образцом для всех последующих экспериментов с централизованным планированием. Продолжительность и ожесточенность войны привела к беспрецедентному расширению правительственной власти в сфере экономики. Национализация шахт и железных дорог, государственный контроль над производством и потреблением продуктов питания, мобилизация промышленных мощностей, трудовая мобилизация — таковы были методы тотальной войны. Сторонники централизации мгновенно осознали возможности, открываемые применением этих методов в мирное время.

Ленин, например, считал, что германская военная экономика, которую он называл «государственно-монополистический капитализм», есть «полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет». В 1916г. он заявил, что назрело время для революции:

Хаос, созданный военным поражением России, дал В.И. Ленину возможность немедленно использовать на практике уроки немецкого опыта. И действительно, правительство Германии направило его в Россию в опломбированном вагоне — впрыснуло, по незабываемому выражению Черчилля, как «бациллу чумы». Инфекция прижилась, и появился Советский Союз.

В США сильный крен в сторону коллективизма в период Нового курса президента Франклина Рузвельта в огромной степени обязан военным прецедентам. Закон о восстановлении национальной промышленности, с помощью которого было предпринято широкое картелирование промышленности на основе «кодекса честной конкуренции», фактически возродил возглавлявшееся людьми от бизнеса Военно-промышленное управление. В одном из предложений, приведших к принятию этого закона, содержалось требование создать «Промышленное управление мирного времени». Первый директор Национальной администрации восстановления, генерал Хью Джонсон, был ветераном Военно-промышленного управления. Аналогичным образом регулирование производства и цен в рамках закона о регулировании сельского хозяйства представляло собой подобие того, что делало созданное Гербертом Гувером Федеральное фермерское управление, которое, в свою очередь, воспроизводило систему регулирования, возглавлявшуюся Гувером в период войны, когда он занимал должность «продовольственного царя». Первым директором Администрации регулирования сельского хозяйства был еще один ветеран Военнопромышленного управления Джордж Пик. Корпорация финансирования реконструкции, созданная Гувером и расширенная Рузвельтом, была создана по образцу Военной корпорации финансирования и частично укомплектована бывшими чиновниками последней. Управление долины Теннеси выросло из правительственных проектов развития энергетики и производства нитратов в Масл - Шолс. И т. д. и т.п. Согласно историку Уильяму Лейхтенбургу, «едвалихоть одно из мероприятий или учреждений Нового курса не имело аналогов в опыте Первой мировой войны».

Великая война снабдила сторонников централизации мощными технократическими инструментами и опытом. Выведя централизованное планирование из царства теории в реальный мир, она усилила интеллектуальную привлекательность коллективизма. В то же время, война, с ее дурманящим чувственным опытом всеохватного национального единства, умножила и эмоциональную привлекательность коллективизма. Предлагая возврат к солидарности военного времени, в хаотическом, а нередко и безрадостном послевоенном мире лозунг централизации сильно выигрывал.

К самым ужасным последствиям окопная ностальгия привела в Германии. «В своем истинном значении национал-социализм — это территория фронта», — провозгласил один из основателей партии Готтфрид Федер. Подобная риторика оказалась катастрофически убедительной. 31 марта 1933 г. только что назначенный канцлер Гитлер и стареющий президент Гинденбург встретились в исторической Гарнизонкирхе в Потсдаме и впервые публично обменялись рукопожатием. Читавший проповедь пастор заявил, что этот символический союз старой прусской гвардии и нацистского нового порядка обозначает «возрождение "духа 1914 года" ». Он был ужасающе прав.

Милитаристские метафоры имели хождение не только в тоталитарных движениях. Оцените этот пассаж из первой инаугурационной речи президента Рузвельта:

В сходном духе генерал Хью Джонсон уговаривал граждан исполнить свой патриотический долг, покупая продукцию только тех компаний, которые украшают себя голубым орлом Национальной администрации восстановления: «Кто не с нами, тот против нас... Один из способов показать, что вы принадлежите к великой армии Нового курса, — это настойчиво утверждать этот символ солидарности».

Таким образом, Первая мировая война обеспечила и средства, и мотивы для последовавшей за ней коллективистской судороги. Она же предоставила и возможность — экономический и социальный хаос, ставший следствием Великой войны. Война подвергла зарождающийся порядок глобального рынка сверхкритическим перегрузкам и напряжениям, которые и привели к общемировому спазму в виде Великой депрессии. Как раз в то время, когда централизованное планирование набирало силу в качестве практической и романтической альтернативы статус-кво, рыночная система зашаталась и рухнула. В образовавшуюся брешь ринулись коллективизм и агрессивный национализм.

Взрыв антагонизма в 1914г. вызвал внезапный и болезненный разрыв экономических связей: морская блокада, подводная война против торговых судов, отказ от золотого стандарта, валютный контроль, военные пошлины, квоты и экспортные ограничения. Глобальное разделение труда быстро распалось, зачастую с трагическими последствиями. Британская блокада морских перевозок имела особенно тяжелые последствия для держав Оси. Немцам пришлось есть собак и кошек (последних прозвали «чердачными кроликами» ), а также хлеб из картофельной кожуры и опилок. В тылу сотни тысяч человек ежегодно умирали от голода.

После войны все попытки восстановить международную экономику разбивались о хаос и нестабильность. Для финансирования военных расходов правительства залезли в огромные долги: за 1914—1919 гг. государственный долг Великобритании вырос почти вчетверо, а Германии — в десять раз. Когда брать дальше в долг стало невозможно, правительства обратились к печатному станку и запустили инфляцию разной степени свирепости. С окончанием войны финансовое давление не уменьшилось: восстановление разрушенных войной районов, помощь обездоленным, пособия демобилизованным из армии — все это ложилось дополнительным бременем на и без того истощенные государственные финансы. В Германии ситуация усугублялась необходимостью выплаты репараций.

Ряд стран Центральной Европы — Австрия, Венгрия, Польша и Германия — в итоге стали жертвами гиперинфляции. В случае Германии цифры немыслимо высоки: уровень цен 1923 г. оказался в 1,26 трлн. раз выше довоенного. В конце концов денежная стабильность была восстановлена, но к тому моменту средний класс был уже финансово уничтожен. Все сбережения обесценились, и люди превратились в нищих.

С наступлением мира пришла пора восстанавливать раз рушенную войной структуру производства и торговли. Огромная часть промышленных мощностей была перестроена в соответствии с военными нуждами; демобилизация армий означала еще один цикл обидного и разрушительного перераспределения ресурсов. Война изменила движение товарных потоков: европейские поставщики уступили латиноамериканские рынки американским экспортерам, а азиатские рынки — японским. Расчленение империи Габсбургов в сочетании с протекционистской политикой возникших на ее месте государств вело к дальнейшему разрушению довоенного разделения труда. Бедственное положение европейских экспортеров еще более усугубилось тем, что в 1922 г. Америка приняла протекционистский тариф Фордни — Маккамбера. В 1920-е гг. ввозные пошлины в целом выросли. Средняя ставка тарифа в Германии поднялась с довоенных 8,4% до 15% в середине 1920-хгг., во Франции ставки выросли с 8,0 до 16%, а в Испании — с 13,4 до ЗО%.

Пытаясь навести порядок в своем расстроенном хозяйстве, послевоенные лидеры стремились восстановить золотой стандарт, господствовавший в предвоенные десятилетия. Впервой половине 1920-х гг. шалтай-болтая медленно, но верно собрали. Однако в условиях нестабильности и структурных диспропорций возврат к фиксированным валютным курсам был рискованным. Восстановленный золотой стандарт изначально страдал нестабильностью. Пытаясь восстановить доверие к целостности системы, Британия совершила ошибку, установив довоенный обменный курс. В итоге на протяжении 1920-хгг. завышенный валютный курс оказывал постоянное угнетающее влияние на экономическую активность, порождая высокую безработицу. Но даже столь жесткие меры не избавили страну от хронических проблем с платежным балансом. Другие европейские страны, экспортный сектор которых пострадал от снижения конкурентоспособности и растущего протекционизма, также имели значительный дефицит платежного баланса. Между тем курс французской валюты был серьезно занижен, так что золото притекало в страну со всей Европы, дополнительно осложняя положение других стран.

В течение ряда лет США поддерживали равновесие с помощью широкомасштабного кредитования. Но система была подобна карточному домику: все могло рухнуть от одного неосторожного движения.

Что и случилось в 1928 — 1929 гг. Совет Федерального резерва США, обеспокоенный спекулятивными эксцессами бума на фондовом рынке, решил убрать дармовую выпивку со стола. Несмотря на отсутствие инфляции, он несколько раз поднимал учетную ставку с целью сократить денежную массу. С ростом процентных ставок американский капитал начал возвращаться из-за границы домой. Чтобы остановить отток средств, другим странам пришлось в свою очередь ужесточать денежную политику, что вызвало серию спадов. В Германии и Бразилии рецессия разразилась в 1928 г., в Аргентине, Канаде и Польше — вначале 1929 г. В США сначала упал экспорт, потом промышленное производство, а 29 октября 1929 г., в «черный вторник», обвалился фондовый рынок. Крах фондового рынка, наступивший сразу после сильного падения и без того низких сельскохозяйственных цен, привел к резкому экономическому сжатию.

И тут американские денежные власти совершили колоссальную, трагическую ошибку. В условиях серьезного спада, требовавшего стимулирующей политики, Федеральный резерв продолжал держать экономику на голодном пайке, хотя та отчаянно нуждалась в деньгах. Как правило, спад деловой активности увеличивает спрос на ликвидность: когда стоимость активов падает, а перспективы мрачны, люди хотят иметь побольше денег в качестве защиты от возможных случайностей. Этот процесс обостряется, когда разорение банков порождает страх, что вклады сгорят, и люди начинают как сумасшедшие обналичивать свои банковские счета. Центральный банк может противодействовать этой разрушительной тенденции, увеличивая объем денежной массы и удовлетворяя таким образом растущий спрос на деньги. Такая реакция диктуется базовой логикой рынков: когда растет спрос, нужно перераспределить ресурсы, чтобы насытить этот спрос.

Но Федеральный резерв своенравно двинулся в проти -воположном направлении. Несмотря на ускоряющийся рост спроса на деньги (с 1929 по 1931 г. уровень цен упал на 11%, и еще на 15% — с 1931 по 1933 г.) и несмотря на следующие друг за другом волны банковских банкротств в 1930, 1931 и 1933 г., Федеральный резерв позволил де-нежной массе сократиться: с 1929 по 1933 г. денежный агрегат М1 съежился на невероятные 27%.

Результат оказался катастрофическим. Реальный валовой национальный продукт с 1929 по 1933 г. снизился более чем на 30%; объем промышленного производства упал более чем на 50%. Каждый четвертый американец остался без работы, а треть тех, кто еще не был уволен, работали неполный рабочий день. К тому времени, когда 5 марта 1933 г. Франклин Рузвельт объявил «банковские каникулы» , банковская система уже лежала в руинах: объем вкладов до востребования снизился на 36% по сравнению с уровнем 1929 г. А фондовый рынок съежился на 80% по сравнению с докризисным уровнем.

Взрывная волна от обвала в СИТА накрыла Европу. Верность золотому стандарту требовала от других стран повторения политики сокращения денежной массы, проводившейся Федеральным резервом с целью остановки истощения золотых резервов. Тем самым Европа вслед за США ринулась в пропасть: чем дольше страны защищали фиксированный обменный курс, вместо того чтобы защищать внутренний уровень цен, тем более суровой и длительной была экономическая агония. В конце концов страны обратились к политике рефляции, и золотой стандарт рухнул, но к это -му времени все понесли огромные экономические потери.

Нестабильность 1920-х  гг. икатастрофа 1930-х открыли путь к власти коллективистам всех мастей, и их идеи начали воплощаться в жизнь. В коррумпированной и разъедаемой инфляцией Италии, Бенито Муссолини и его разряженные в черные рубашки боевики в 1922 г. устроили театрализованный марш на Рим. В Великобритании, находящейся в периоде застоя и охваченной стачками, быстро растущая лейбористская партия обещала «новый общественный порядок, основанный не на драке, а на братстве, не на конкурентной борьбе за средства к убогой жизни, а на сознательно спланированном сотрудничестве в производстве и распределении». Первое лейбористское правительство здесь было сформировано в 1924 г. В США Герберт Гувер с его идеей всеобщего картелирования бизнеса одержал полную победу на выборах 1928 г.; через четыре года, в разгар Депрессии, ему предпочли еще более агрессивного государственника Франклина Рузвельта. А в Германии в конце 1920-х — начале 1930-х гг. количество голосов, подаваемых за нацистскую партию, зловеще росло в соответствии с ростом безработицы. Конечно, все эти движения сильно различались как своими программами, так и общественной репутацией, но все они имели общий знаменатель — отрицание экономического либерализма.

Великую депрессию многие рассматривали как окончательное доказательство того, что время рыночной экономики кончилось. «На смену экономике laissez faire (свободы выбора), которая превосходно работала на более раннем и простом этапе развития промышленности, должна прийти философия планового национального хозяйства», — сказал президент Торговой палаты США Генри Гарриман в 1933 г. Факт подобного заявления, сделанного человеком, занимающим такой пост, убедительно свидетельствует о том, что коллективизм к тому времени захватил воображение публики. Наступление эпохи национального планирования казалось очевидным. Оставалось неясным лишь, в чьих интересах будут действовать планировщики — в интересах бизнеса или рабочих — и какой будет их политика — демократической или тоталитарной, коммунистической или фашистской. Но на судьбе экономического либерализма уже был поставлен жирный крест. Рексфорд Тагвелл, профессор Колумбийского университета, проводник политики Нового курса в министерстве сельского хозяйства, находивший много привлекательного в итальянском фашизме и советском коммунизме, проголосовал за общий вердикт: «Игра окончена. Черной кошки в темной комнате нет. "Невидимой руки" не существует. И никогда не было... Теперь мы должны создать реальную и видимую руководящую и направляющую руку, чтобы решить задачу, которую должна была, но не сумела решить мифическая, несуществующая, невидимая сила».

По мере того как коллективизм укреплял свои позиции, глобальная экономика увядала. Распространение и углубление депрессии включили цепную реакцию усиления протекционизма. Страны принялись возводить торговые барьеры, считая, что они помогут снять дефляционное давление, остановят рост безработицы и защитят их ослабевшие денежные системы от обесценения денежных единиц других стран. Однако в конечном итоге эскалация политики «разори соседа» привела лишь к всеобщему обнищанию. Приняв в 1930 г. постыдный тариф Смута — Хоули, США сделали процесс необратимым: средняя ставка ввозных пошлин выросла до запретительных 60%. В 1932 г. Великобритания отказалась от традиций свободной торговли и приняла высокий общий тариф с «имперскими преференциями» для колоний и стран британского содружества.

Однако стремительный рост таможенных пошлин был далеко не самым худшим злом. В 1931 г. сначала Германия, а вслед за ней и другие страны одна за другой ввели валютный контроль, так что к концу года он был установлен в большинстве стран Центральной и Восточной Европы, а также в странах Латинской Америки и Среднего Востока. Квоты на импорт, соглашения о клиринговых расчетах и введение государственной монополии внешней торговли распространялись как пожар, так что международная торговля оказалась насквозь политизированной и мгновенно отреагировала резким сжатием: в 1933 г. объем мирового экспорта составлял только треть от уровня 1929 г.53

По достижении нижней точки падения торговые потоки начали медленно восстанавливаться. Но природа международной торговли претерпела фундаментальные измене -ния. Прежняя многосторонняя система единых условий торговли в режиме «наибольшего благоприятствования» уступила место путанице двусторонних и региональных торговых соглашений. В Центральной и Восточной Европе, где валютный контроль был обычным явлением, торговля выродилась в межгосударственные соглашения о бартере. Поскольку Германия готовилась к войне, целью экономической политики открыто провозглашалась автаркия: в принятом в 1936 г. четырехлетнем народнохозяйственном плане Гитлер установил курс на самодостаточность в обеспечении стратегическими материалами.

Вот так в «подлое, бесчестное десятилетие», начавшееся в 1930 г., сбылись мрачные пророчества бисмарковских адептов государственного социализма. Либерализм был побежден и во внутренних, и в международных делах. «Закон Вагнера» об усилении государственной власти подчинил мир своей безжалостной логике. Борьба народов самоутвердилась и разрушила космополитический идеал Кобдена. Предсказание сбылось.

В конце XIX в. простого намека на подобное развитие событий было бы достаточно, чтобы ослабить разрушительные силы национализма и милитаризма. Теперь реальный ход дел придал этим самым силам еще большую смертоносную заразительность. Так, в Германии произошел переход от государственного социализма к национал-социализму. Все элементы нацистской программы уже присутствовали в националистической идеологии Германской империи, — нацисты просто довели эту идеологию до изуверских и дегенеративных крайностей. Даже нацистский антисемитизм не представлял собой ничего нового. Адольф Вагнер был председателем христианско-социалистической партии, первой откровенно антисемитской партии в Германии. Вагнер писал, что именно из-за евреев «наше отечество экономически, социально и морально разложилось».

Нацистское государство вдохновлялось одной главной целью — победить в борьбе народов. Как написал в 1944 г. экономист Людвиг фон Мизес, «важнейшим пунктом в планах Германской национал - социалистической рабочей партии стоит завоевание для Германии Жизненное пространство, т.е. территории настолько обширной и богатой природными ресурсами, чтобы иметь возможность жить в изоляции и иметь уровень жизни не ниже, чем в любой другой стране». Ту же цель преследовали два союзных Германии высококоллективизированных хищнических государства — Италия и Япония, считавшие, что их экономическая и военная мощь не соответствует площади занимаемых ими территорий. Италия мечтала о новой Римской империи, а Япония — о «великой сфере процветания в Юго-Восточной Азии». Согласно бывшему марксисту Муссолини, эти растущие державы являлись «пролетарскими нациями», которых эксплуатируют сложившиеся политические границы. Настало время экспроприировать экспроприаторов.

Когда мир вновь погрузился в войну, Джеймс Бернем определил этот конфликт как высшую фазу «революции менеджеров». В опубликованной в 1941 г. одноименной книге, оказавшей большое влияние на интеллектуальную жизнь, он предсказывал, что «война 1914 г. была последней великой войной капиталистического общества, а война 1939 г. — это первая великая война общества менеджеров». Бернем, бывший коммунист, пришел к мысли, что хотя капитализм, несомненно, умирает, но социалистический идеал бесклассового общества — идея бредовая. Формирующийся новый социальный порядок — это очередное классовое общество, только на этот раз господствующим классом будет не буржуазия, а профессиональные менеджеры — технократическая элита, управляющая современным индустриальным обществом. Бернем считал, что все главные коллективистские движения, при всей их враждебности друг другу, по сути представляют собой вариации на общую тему — продвижение интересов растущего класса менеджеров:

Бернем понял, что в мире современных государств триумф осуществляемого менеджерами централизованного планирования означает, что существующие политические границы сохранить не удастся:

С точки зрения Бернема, начало Второй мировой войны было вполне предсказуемым этапом процесса эволюции общества менеджеров. Он писал: «Существовавшее при капитализме сравнительно большое число суверенных стран замещается сравнительно небольшим числом великих стран, или "сверхдержав", которые поделят мир между собой». Выделив в качестве наиболее вероятных сверхдержав США, Германию и Японию, он утверждал, что в будущем конфликты между ними неизбежны:

Много лет спустя Альфред Чандлер отдал дань уважения Бернему в своей книге «Видимая рука», ставшей авторитетным описанием роста больших корпораций, дав ей подзаголовок «Революция менеджеров в американском бизнесе». Чандлер, несомненно, намеревался лишь слегка намекнуть на идею Бернема о возвышении класса менеджеров. Но в действительности между этими двумя книгами имеется глубокая, фундаментальная связь. Потому что именно появление гигантских промышленных предприятий — или, вернее, принципиально ошибочная интерпретация этого явления — воспламенило веру в то, что будущее принадлежит централизованному контролю и управлению. По мере прогресса промышленной революции, крепли идеи, повернувшие эту революцию против самой себя, — идеи о «революции менеджеров», идеи промышленной контрреволюции. Конечный результат этих идей проявился в мире, который, как представлялось Бернему, открывается перед ним, в мире, в котором обещанное промышленной революцией всемирное разделение труда обернулось безостановочной глобальной бойней.